I. ОБ АРИСТОЛЛИГЕНЦИИ И РОКОВОМ БАРЬЕРЕ НЕПОНИМАНИЯ

Либеральная оппозиционная интеллигенция обожает ёрничать по поводу противоречивости прогосударственной пропаганды и поражаются тому, что это не возмущает массы.

Дело в том, что либеральная интеллигенция среди прочего обладает двумя свойствами: она в наиболее значительной по сравнению с остальными социальными группами является носителем западного логико-рационального сознания, причём в «веберовской» (либерально-протестантистской) его фазе; но одновременно, она считает себя продолжителем русской аристократической традиции, и даже её самозванным душеприказчиком, а посему считает себя морально обязанным следовать аристократическому этосу (не как он был и вполне адекватно показан в «Тронных играх», а как в прочитанном в детстве Дюма и пройдённом в школе курсе русской литературы 19 века).

Прежде всего, либеральная «аристоллигенция» обожает теории заговоров (аристократы ведь должны плести заговоры!) и видят всю политику именно как направленные на неё заговоры. Поэтому обожают давать советы симпатичным им правителям, как им спастись, и предупреждать им несимпатичных о том, что видят их коварную игру насквозь, но она обречена...

Кроме того, в качестве «мещанина во дворянстве» она видит мир «сословно» и «имперски», что как я уже неоднократно говорил, очень помогло Украине, поскольку украинских революционеров московские либералы сочли такой же шляхтой, и поэтому из чёткого следования принципам классовой солидарности сочли своим долгом поддержать их против «возомнивших о себе» мужиков.

Но главное - это то, что аристоллигенция считает ложь со стороны власти (т.е. от формального сюзерена) - гнусным оскорблением, и всё время порываются вызвать власть на дуэль. Ложью же они считают параллельное изложение нескольких официальных версий, кардинально отличающихся друг от друга.

И тут и есть базовое непонимание. Массы (как частично и власть) находятся в фазе сознания мифопоэтического, поэтому, например, общение Сечина и Улюкаева было так же драматургически увлекательно, как воображаемая сцена деловых переговоров Собакевича с Карениным. Власть знает, что мифологического (архаическое) сознание принципиально дуально, а архаический социум ментально многослоен.

Поэтому пропаганда должна одновременно нести весь набор социально необходимых посылов и версий.

Так совсем злобным идиотам будет приятней послушать, что малайзийский «Боинг» сбил украинский истребитель (и непременно израильской ракетой), а «людям», воображающим себя порассудительнее, что сбили украинские ракетчики (с намёком, что стремились попасть в путинский борт)...
Но телевизор один - и обе версии приходилось прокачивать синхронно, причём, непрерывно, создавая информкокон.

Или история с «Матильдой». Ехидничающему по поводу путинских романов со спортсменками, надо было показать нечто сентиментальное про возвышенный роман принца и балерины...
Но массам, которых готовили к превращению гвардии полковника Романова в святые мощи и к возвращению православной монархии, напоминать про нескончаемый блуд императорской фамилии, сочли излишним. А прокатная то сеть едина, почти как «арестантский устав».

Опять таки скандал с «Нуреевым». Вовремя вспомнили брежневский алгоритм отвлечения мира от советских ракет и посадок диссидентов «областью балета».

Но другие, более приземлённого типа деятели, те, кого ядовитый Пелевин назвал "конными чекистами ", как раз носители менталитета упомянутого АУЕ, сообщили, что балет про п*** в Большом (т.е. Главном) театре вызовет непонимание у тех, кто скорости должен будет, подобно тому как сейчас в Венесуэле, класть свой живот на алтарь защиты «легитимной» власти, и они могут сказать, что власть этих п* они защищать отказываются...

Архаические же массы воспринимают официальную информацию не как сведения, подлежащие оценке, но как часть ежедневной литургии в храме государственности. Посему они её не сравнивают, а впитывают... И усваивают в соответствии с тем эмоциональным настроем, который хотят получать именно сейчас...

Это как паства, которой веками нравилось слушать про «кровь младенцев» и про «нет власти, если не от...», потом вдруг стали куда интересней темы братства авраамических религий и то, что Иисус обличал угнетателей и эксплуататоров...

Либералы же такие нюансы не учитывают, и старательно презирают народ, не рвущийся поминутно бросать власти перчатку по такому поводу... Народ же, в свою очередь, не понимает из-за чего так кипишует образованная публика...

II. ХОЧЕТСЯ СНЯТЬ НЕДОПОНИМАНИЕ В ВОПРОСЕ О ДЕМОКРАТИИ

Мои рассуждения о том, что главная угроза отечественной демократии исходит не от воображаемого революционного диктатора (господина Н.), но от презрения к демократии либеральной оппозиции, встречают возражения, построенные на утверждениях об антидемократизме, инстинктивном вождизме/монархизме и латентной фашизоидности народных масс.

Но о массах я не говорю. Очевидно, что именно перечисленные архаические свойства массового менталитета и делают народ призом, трофеем, переходящим вымпелом в череде партий-победителей. Поэтому развитие демократии или окончательный отказ от нё всецело зависит именно от отношения к демократии очередных победителей.

Кроме правопопулистской «партии власти», созданной в свой время как опору авторитарной модернизации, но выродившийся в карикатуру на движение сторонников «консервативной революции» (в переводе на российские исторические аналоги - вместо «октябристов» и столыпинцев - умеренное крыло черносотенцев), у нас есть и оппозиция.

Значимая оппозиция делится на тоталитарную и либеральную. С тоталитарной, ставшей ещё и сателлитом «партии власти», что называется, всё ясно.

Разумеется, есть ещё и нелиберальная демократическая оппозиция. Это левые демократы - сторонники светлой памяти Стаса Маркелова и освобождающегося на днях Сергея Удальцова. И правые демократы - сторонники Вячеслава Мальцева. Но по разным причинам эти движения не смогли развиться или угасли...

Самой идеологически последовательной и статусной по уровню представительности является либеральная оппозиция. И вот именно она во многом поражена демофобией, крайне скептически относится к демократии, понимаемой как уважение воли народа, а не только как честные выборы, свобода митингов и независимый суд.

Далее я приведу знаменитейшую цитату, сразу разъяснив ревнителям иудаизма, что считаю Евангелия бесценным памятником еврейской мысли и еврейских богословских дискуссий первой трети первого века. Вот она: «Соль — добрая вещь; но если соль потеряет силу, чем исправить её? ни в землю, ни в навоз не годится; вон выбрасывают её.» (Лк. 14:34-35).

Если единственная формально уважающая ценности демократии общественная сила не преданна демократии, то её просто неоткуда взяться. Вождя-автократа обуздать можно, найти способ уравновесить новую - революционную - партию власти тоже можно, исторический опыт есть. Но нельзя выращивать демократию из социального слоя, её отвергающего.

Но если этот путь от феодализма и абсолютизма прошли другие народы, значит, пройдут и народы России.

Все фашизоидные черты массового сознания, которые так пугают либералов, это - именно проявления традиционализма как стадиальной особенности.

Однако, в ноябре 1917 года, при выборах Всероссийского Учредительного собрания, и весной 1918 года, при массовом формировании именно Советов как властных органов, в народном менталитете произошло качественное изменение. С этого времени власть воспринималась легитимной только если она была итогом «всенародных выборов».

Разумеется, партия (точнее, две подряд - большевистский «орден меченосцев» и сталинская и послесталинская номенклатурная) не получала власть через выборы, но она/они понималась как выражение «духа народа», как псевдоцерковь, причём, псевдоцерковь квазикатолического толка. Это и есть проявление «соборности».
То же самое относилось к вождям-генсекам-"первосвященникам".
А от президентов уже требуется ритуальное прохождение через выборы.

Поэтому ни одна партия - говорил с 1995 года и продолжаю говорить я - не будет иметь поддержки, если не только не получит большинства, но и у людей не будет ощущения, что окружающие их её поддержали. Именно так случилось с формальной победительницей думских выборов декабря 2011 года - «Единой Россией».

1995 год я вспомнил не случайно. Именно тогда в бизнес-элитах зародилось стремление отказаться от демократии - в пользу «бархатного пиночетизма», «просвещённого» авторитаризма.

В своих публикациях я пытался объяснить, что выбранная линия - путь социального суицида, что облюбованные ими латиноамериканские и восточноазиатские образцы были удачным только потому, что офицерские и правоохранительные кадры набирались из сословия свободных собственников, здесь же «либеральная диктатура» обречена будет опираться на голодных ментов и чекистов, для которых «новые русские» - роскошная кормовая база.

Слова «опричнина» я тогда не употреблял, оперируя понятиями «бонапартизм» и «нероновщина». Но изо всех сил старался предупредить, что победивший класс «независимых бизнесменов» ждёт участь предыдущего класса победителей - «профессиональных революционеров и героев Гражданской».

В итоге, как мы знаем, известной тележурналистке и защитнице предпринимателей от фискального давления ельцинских реформаторов (Чубайс, Немцов, Кириенко, Милов) пришлось стать ещё более известной правозащитницей и возглавить «Русь сидящую».
Опять и опять мне приходиться напоминать, почему в 1849 году на смену победоносному французскому республиканизму пришёл бонапартизм. Победившие весной 1848 года либералы, повторив все рассуждения о гибельности засилья невежественного и завистливого большинства, установили высокие избирательные цензы.

Всё было бы замечательно - возникала «умеренная и аккуратная» «республика ответственных собственников». И тут оказалось, что после окончательного крушения Бурбонов-Орлеанов в глазах общества морально-политическую легитимность имела лишь «проголосованная власть». Поэтому Луи-Бонапарт - племянник Наполеона и гарибальдист, расширевший избирательные права, был триумфально избран президентом, а потом и императором...

Никакие хитроумные построения проектов о власти "только налогоплательщиков", или только имеющих диплом, или схемы выкупа отказа от избирательных прав, различные цензы, усложнения процедур регистрации в качестве избирателя, приведут только к отношению к власти как к узурпаторам. Что открывает идеальную возможность для уже настоящих хунт. Очень удобно дать избирательные права только своим сторонникам. Но очень сложно объяснить остальным, что у них их отбирают.
Народ у нас прост и в простоте душевной понимает демократию не по Карлу Попперу (как свободное публичное соревнование идеологических и политических проектов), но по конституции - как народовластие.
Можно рассуждать, что настоящая демократия - это не власть народа, а власть «демоса».

«Демос» же это античное (а также европейских городов высокого средневековья и возрождения) полисное сообщество людей зрелых, ответственных, кланово и профессионально спаянных, открыто выражающих свою позицию, по нашему - гражданское общество.
Однако, в качестве обоснования ограничения политических прав всё это оказывается бесполезным, поскольку умиляет только и исключительно то вестернизированное меньшинство, которое обосновывает этим своё право на власть.

Неужели история с постыдным крахом «руководящей и направляющей силы» ни чему не научила?!

Тут у либералов (если совсем терминологически точно буржуазных революционеров и буржуазных реформаторов) участь деревенской девушки, выданной в семью, где её притесняют. Она может сбежать. Но на дороге - бродяги, в лесу робин-гуды, в отцовском доме - жалкая участь позора рода и золушки, а добравшись до города, она обречена выбирать между карьерой шалашовки и кабацкой поломойки... Оставшись - сможет выстроить отношения в новой семье, а потом - и "выстроить её".

В качестве послесловия отмечу, что совершенно напрасно русский народ считают «генетически иждивенцем».

Никакого иждивенчества не было ни при царе, ни при большевиках, ни при Сталине и Хрущёве. Повышение цен 1962 года, вызвавшее Новочеркасское выступление, было вызвано ростом себестоимости мясомолочной продукции - следствие повышения закупочных цен для колхозов и совхозов.
И только разработка Самотлора позволила превратить СССР в «страну-экспортёра» (при царе и довоенном Сталине основной экспорта было зерно и лес, потом эта эстафета перешла к углеводородам), и почти тридцать лет удерживать цены как плановоубыточные, создавая тот печально знаменитый инфляционный навес, что так некстати рухнул весной 1991 года.

Но самые юные «застойные иждивенцы» (1965-1991) сейчас приближаются к 60-летним юбилеям... Поэтому пресловутая «иждивенческая ментальность» ещё раз закреплялась в 2004-2014 годах, в декаду «тучных баррелей». Это - не слишком значимое воздействие для того, чтобы роковым образом перестроить народный менталитет. Мудрая социальная политика может вернуть людей к реальности, как их вернул крах социалистического государства в 1992 году...

Стоит только напомнить, что политика превращения строительства авианосцев в общественные мастерские в нашей истории не нова - четыре десятилетия тому назад Брежнев, Косыгин и Устинов щедро расширяли танковое производство - чтобы работяги «уралвагонзаводов» получали премии. Повысить зарплату означало деформировать единую тарифную сеть, простое повышение премий воспринималось как развращение, однако настроение всё более уныло созерцающих пустые полки пролетариев надо было поддерживать, железа же и электричества было вдосталь...

А то, что уже после их смерти развёртывание Рейганом в ФРГ ракет средней дальности похоронит всю их «чингизхановскую» стратегию бронетанкового блица, они ещё не догадывались... И придётся через 15 лет рабочему классу трудового Урала резать на бронелисты почти всё заботливо накопленное для броска «к последнему морю» 60-тысячное танковое поголовье... Но, конечно, что-то оставили для грядущих боёв в Грозном и в Донбассе...

III. НЕМНОГО РОССОФОБИИ И РИСКОВАННЫЕ ОБОБЩЕНИЯ

Меня поражает, что в нашей стране в полемике совершенно спокойно используют собственные дефиниции общеизвестных понятий.

Я искренне признаю, что Россия фонтанирует необычайно важными и интересными открытиями и новациями в науке и культуре, в интеллектуальных сферах...
Потому что до середины двадцатых и с середины восьмидесятых советское/российское общество было в контексте западной культуры, а контакты в сфере науки и научных дисциплин почти не прерывались. К этому имел отношения и я - в самый разгар застоя и Второго этапа Первой Холодной войны наш отдел (Н.Я.Бирмана), как и нескольких других ВИНИТИ АН СССР был занят микрофишированием и составлением РЖ тысяч наименований западных журналов, что рассылалось в десятки советских и российских научных учреждений и библиотек.

Но я отрицаю, что Россия способна на появление принципиальных интеллектуальных инноваций в социальных, политологических и гуманитарных философских областях. Понимание этого маскируется старательными попытками либо переопределить давно известные понятия, либо пропагандировать маргинальные западные теории.
Это же относится и к модной теперь теологии. Православие, в отличие от католицизма, евангелических деноминаций, ислама, иудаизма, буддизма, не составляет общую теологическую систему со значительно более развитыми теологически зарубежными центрами, поскольку с 1918 года Россия - периферия всех окружающих её цивилизаций. С точки зрения заимствований, Могилянская Академия была внешним (европейским) центром православной теологической индукции сравнительно недолго, но и этого хватило для краха неовизантийской концепции «Святой Руси».

Дело в том, что без гражданского общества социология превращается в коллективный психоанализ, политология - внутренняя форма «кремленологии», а философия - без поколений свободной мысли - это секулярная форма теология.

Это как проблемы 10-летнего мальчика, который при самом высоком уровне своего умственного развития не может изобрести дополнительные разделы «Камасутры» - поскольку толком не знает ни как доставить эротическое наслаждение другим, ни как получить самому...

Поэтому дорогим россиянам надо смирить гордыню и осознать, что на многие годы они обречены быть лишь критическими интерпретаторами западных учений и научных школ. У России есть только одно преимущество - возможно оценивать их «незамыленным глазом» и отсутствие инерции демократических институтов, дающая возможность для импровизаций и достаточно свободного подбора вариантов будущих политических и правовых схем.

В журнале «Знамя » за 2004 (№4) была опубликована моя рецензия «Блистательные изобретатели велосипедов » издание репринта самиздатовского реферативного журнала самиздата и «тамиздата» «СУММА ». Так случилось, что этот трёхтомный сборник я получал в жизни дважды - в 1985 году от светлой памяти Андрея Фадина, не задолго до этого вышедшего из "Лефортово", а потом на рубеже 2003-4 годов - в редакции "Знамени ".

Приведу из своего текста отрывок, который кажется мне злободневным, поскольку новый цикл российского деспотизма и самоизоляции как бы вернули нас в интеллектуальную ситуацию, напоминающую ситуацию «вечного 1982 года».

«В 2002 году журнал “Звезда” вернул читателю из недавнего прошлого еще один ценный памятник духовной и интеллектуальной жизни — под редакцией Анатолия Вершика переиздан самиздатовский сборник “СУММА”. Он выходил в период начала самой лютой политической стужи послесталинских времён с 1979 по 1982 год. По историческому значению “Сумму” можно сравнить только с гипотетической попыткой средневековых мыслителей сохранить выдержки из трудов “еретических” и “языческих” философов в разгар деятельности инквизиции.

Всего вышло восемь номеров, из них два — сдвоенных. Сборник представлял собой реферативный журнал самиздата. Это означает, что его авторы — математики Нина и Сергей Масловы совершили настоящий подвиг. Через их руки прошло огромное количество литературы, за одно знакомство с которой можно было получить срок. Сейчас [напомню, это написано в начале дела ЮКОСа и накануне второго путинского срока], когда российское общество давится комом полупереваренной свободы, трудно оценить весь масштаб героизма составителей “СУММЫ”. Они действовали в стране, где не только не было никаких гражданских прав, но само употребление этого словосочетания было неслыханной крамолой. С 1978 года на страну все быстрее опускалась чугунная крышка режима Комитета госбезопасности. Почти все активные инакомыслящие были либо арестованы, либо вытолкнуты в эмиграцию. Даже за кухонную критику существующего порядка людей ждали самые серьезные неприятности. Изучение иврита каралось как госизмена, а крещение детей и чтение Библии — как враждебная вылазка. Интеллигенция еще не знала, что через 7—8 лет придет сладкая и дурманящая гласность, и куда более вероятной воспринималась перспектива прихода к власти неосталинистских сил.

С другой стороны, накануне нового “ледникового периода”, в начале и середине семидесятых, интеллектуальная полемика в России разгорелась необычайно ярко. Все основные доктрины, которые соревнуются сегодня на отечественной общественно-политической сцене, вся их палитра — правые и левые, либералы, поборники доброго социализма, православные сталинисты, сепаратисты, великодержавники и прочее — родом из того периода.
В этом смысле “развод” власти и интеллигенции, который наступил после августа 1968-го (шестьдесят проклятого, когда танки “социалистических империалистов” раздавили Пражскую весну), был необычайно плодотворен для творческой мысли. Власть, разлученная с интеллигенцией, постепенно впадала в унылый технократизм, с отчетливым черносотенным душком. Зато интеллигенция (достойная этого имени) прекратила страдать бредовыми идеями шальных шестидесятых насчёт возвращения “к ленинской чистоте” и вступления в КПСС для “пополнения честными людьми Партии” (именно так, с прописной буквы, поскольку партия власти воспринималась сакрально).

В “штурмовые семидесятые” будущее России воспринималось либо оптимистически, либо трагически, но и те, кто ждал смены коммунизма русским фашизмом, и те, кто пытался узреть в грядущем “постепенные либеральные перемены”, не видели перспективы в реальном зрелом социализме. Интеллигенция пыталась выстроить идеологию нового, посткоммунистического будущего.
Демократы-диссиденты конца семидесятых, в отличие от демократов-популистов конца восьмидесятых, которые совращали советское общество либерализмом, суля неслыханные блага от рынка и многопартийности, вели себя значительно ответственней. Для них демократия (в границах рынка и многопартийности) — это горькое снадобье от тяжкой, почти смертельной болезни имперского тоталитаризма, которой страдала Россия. Однако тогдашние либералы понимали, что рынок и демократия — единственный способ избежать общего коллапса.

Важно, что в семидесятые полемика в диссидентской среде еще велась достаточно уважительно, несмотря на широкий идейный спектр участников. “СУММА” — это поразительный пример непрерывных и живых общенациональных дискуссий. Пусть в них участвовало каждый раз лишь несколько мыслителей и несколько тысяч читателей, передававших из рук в руки пачки слепых машинописных копий, а затем считанные экземпляры контрабандных эмигрантских изданий. Обсуждались важнейшие проблемы общественного переустройства и историософских подходов.

К сожалению, тоталитарный изоляционизм советского общества сыграл злую шутку с участниками споров — они оживлённо обсуждали проблемы, давно решённые европейской мыслью: нужны ли многопартийная система в основе демократии и рынок — в основе экономики; нужна ли плюралистическая демократия вообще или лучше православная теократия.
А талантливые, широко образованные и эрудированные авторы многочисленных самиздатовских трактатов поневоле были вынуждены “изобретать велосипеды”, на которых уже многие десятилетия “раскатывали” народы по ту сторону железного занавеса.

В интеллектуальную обойму России по существу вводились доктрины, рождённые чуть ли не в эпоху Вольтера и Монтескье: необходимость критического подхода в общественных науках, секулярный характер государства, разделение властей, равенство перед законом, естественность рыночных отношений для хозяйственной жизни.

Больше всего это напоминало трогательные и самоотверженные усилия раннесредневековых “возродителей” собирать и обобщать перед лицом тёмных веков остатки античных трактатов.

С другой стороны, не было бы оттоновского и каролингского ренессансов (столь наивных, если взглянуть на них глазами римских философов и писателей IV—V веков) — не было бы и Высокого Просвещения и по европейским чащобам по сей день разгуливали бы сплошные конаны-варвары, пусть и преисполненные христианских добродетелей. Так и у нас — наивная полемика публицистов сахаровского (либерально-западнического) и солженицынского (либерально-почвеннического) направлений готовила общество к восприятию политических программ революционных девяностых... »

Что в моём описании интеллектуальной ситуации 32-38-летней давности перекликается с днём минувшим, а что с нынешней ситуацией контрастирует - решать читателю.

«Крушение кумиров», или Одоление соблазнов Кантор Владимир Карлович

3. Либеральная интеллигенция в контрасте славянофильскому радикализму «Вех»

Между тем, как мы знаем, интеллигенция всегда представляла весьма разнообразный спектр точек зрения и позиций, не говоря уж о позиции самих «Вех», сформулированной людьми интеллектуального труда. Все герои классической русской литературы - интеллигенты. Г. П. Федотов полагал даже, что нравственной пафос русской литературы того же происхождения, что и у русской интеллигенции. «Быть с побежденными - это завет русской интеллигенции», - писал он. Это и дворянские интеллигенты - герои Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, это разночинная интеллигенция - герои Чернышевского, Достоевского, Чехова, это интеллигенция из народа - герои Бунина, Платонова, Всеволода Иванова. Интеллигенцию критиковали, но никогда не шаржировали, как чиновников, помещиков, купцов и т. д. Рядом с трагическими героями появлялись, разумеется, псевдоинтеллигенты вроде Кукшиной, что только подчеркивало серьезность главных героев. Зато в официально признанной советской литературе, начиная с Мечика из фадеевского «Разгрома», интеллигент - это символ предателя, негодяя и труса. Так и воспитывались подрастающие поколения, пока самые сообразительные не дивились вдруг, как подивился Иван Бездомный: «Надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя».

Как видим, тема «Вех» - одна из болевых тем русской культуры. Но отношение авторов сборника к ней было достаточно двусмысленным. Именно эта двойственность «Вех» (жестокие и мало справедливые инвективы наряду с точными диагнозами общественной ситуации) и вызвала такой невероятный общественный резонанс. Как я уже говорил, наиболее резонной и менее всего учтенной, несмотря на влиятельность автора, оказалась позиция Павла Милюкова, выступившего против нападок на интеллигенцию и попытавшегося снять с нее ореол исключительности и сатанизма. Историк и политик, он много понял, понял и актуальную позицию «Вех», но сумел оценить ее в реальном историческом контексте. Это тот контекст, которого часто недоставало русской мысли, несмотря на склонность многих русских философов к проблемам историософии. Надо добавить, что шла напряженная общественная борьба, ибо впервые в истории России практически решались политические вопросы устроения правового государства. Предложение авторов «Вех» отказаться от политики означало, по сути дела, возвращение в патерналистское, патриархальное, лишенное способности существовать в современной истории общество.

Понять процессы прошлого необходимо для понимания исторических закономерностей, работающих и сегодня. Забегая вперед, замечу самое грустное, что можно вывести из этой полемики, - это способность русской жизни к мимикрии при сохранении своей сущностной основы. В эпоху диссидентского движения интеллигенция испуганно сторонилась всяческой политики, справедливо полагая политику делом не совсем чистым (опыт пошедших во власть интеллектуалов подтвердил эти опасения), но не была создана даже идея политической оппозиции, ибо политика путалась с пребыванием во власти. А всякое политическое движение непременно воспринималось (следом за «Вехами») как стремящееся к захвату безраздельной власти. Между тем политическая оппозиция, общественная свобода, как замечательно написал об этом С. С. Аверинцев, создает пространство и для внутренней, «тайной свободы». Если говорить о кадетах, т. е. либералах западнического толка, то главная их установка была на европеизацию России, понимаемую как фактор, цивилизующий русское общество. Более того, понимая интеллигенцию как реальную - идейную - движущую силу русского общества, Милюков сразу жестко заявил, отказываясь от всяческой идеи об особенностях русского пути: «Эволюция интеллигентского духа в других странах представляет ряд любопытных аналогий с нашей историей». В 1862 г. убежденный либерал и западник И. С. Тургенев писал А. И. Герцену: «Мы, русские, принадлежим и по языку и по породе к европейской семье, “genus Europaeum” - и, следовательно, по самым неизменным законам физиологии, должны идти по той же дороге».

Но в середине XIX века, опасаясь революционных потрясений, либералы выступали против конституций и политического переустройства общества. Россия казалась им не готовой к политическому представительству, они надеялись на самодержавие как носителя прогресса. В 1862 г., когда наиболее активно шло обсуждение начавшихся и проектируемых реформ, а также общих принципов развития России, один из ведущих идеологов русского либерализма К. Д. Кавелин, которого, по словам многих исследователей, можно считать предшественником Милюкова, писал: «Там, где, как у нас, царствует глубокое невежество, гражданское и политическое растление, где честность и справедливость - слова без смысла, где не существует первых зачатков правильной общественной жизни, даже нет элементарных понятий о правильных гражданских отношениях, - там прежде представительного правления <…> общество должно сперва переродиться, чтоб политические гарантии не обратились в театральные декорации…» Боязнь политики и в самом деле была характерна для русской жизни и русских мыслителей, стремившихся к решению не конкретных, а высших проблем. Эта особенность, как мы видели, возродилась и в 60–е годы ХХ века.

Вместе с тем введенные в Россию, хотя бы и частично, экономические и социокультурные принципы западной цивилизации требовали создания законов, обеспечивающих права собственности, права личности, создания, по сути дела, гражданского общества, которое, разумеется, было противоположно и противопоказано принципам российского деспотизма. В значительной степени вынужденные обстоятельствами (поражение в Крымской войне) реформы Александра II двинули страну, казалось бы, в европейском направлении - постепенном наделении всего народа правами и возможностью иметь собственность. Однако - в каком?то смысле естественное - опасение самодержца дать «слишком много» свобод, тем самым ослабить государственную власть и вновь разбудить стихию, наподобие пугачевской, сдерживало его реформаторские действия - прежде всего конституционные. Возможно, вовремя принятая конституция, включившая бы все движения и зарождавшиеся партии в легальные рамки, купировала бы радикальные движения, во всяком случае умерила бы призывы к насильственному ниспровержению режима. Ведь стесненные произволом самодержавия радикалы, отнюдь даже не самые кровожадные, вроде, например, П. Л. Лаврова, начинали видеть - вполне всерьез - в разбойничьей пугачевщине прообраз грядущей социальной революции, способной дать свободу России.

При этом либералами предшествующей генерации не учитывался во всем объеме опыт западных стран, где политическое устройство и экономическая система были гарантом, формой, в которую могло вылиться разнообразное социальное содержание. Особенно это было важно для России, где не было «никаких гарантий, - как писал еще Белинский, - для личности, чести и собственности». На рубеже веков, когда противоречие между самодержавным строем и возможностью для России европейского пути обостряется, политическая позиция либерализма резко меняется. «Политическая реформа должна предшествовать социальной», - утверждал Милюков. Это было принципиальное положение, кредо , с которым он выступил на общественную арену. На этом пути либерализм радикализировался, вступал в контакт с теми, кто еще вчера казался главным противником, - с русскими революционерами. Милюков ставил, как основную, задачу: «сближение русских либералов с русскими социалистами для достижения общей цели - политической свободы». Влияние Милюкова на умы и политическую жизнь страны в первые два десятилетия ХХ века, его участие в разрушении самодержавного правления, в утверждении в России идей европейского парламентаризма были чрезвычайно велики. Русское общество XIX столетия (и либералы, и народники) было настроено скорее на социальную борьбу, но в начале ХХ, как замечал Дж. Биллингтон, «благодаря более радикальной программе Милюкова, конституционные демократы преуспели в <…> преодолении индифферентности к политическим реформам, что было характерно для народников». Стихийным социальным страстям русского общества Милюков пытался придать европейские формы. «Русский европеец», как называют его западные исследователи, пришел к этой позиции не случайно. Он сумел соединить в себе деятельность представителя либеральной «профессорской культуры» и революционного оппозиционера (достаточно напомнить, что он трижды заключался в тюрьмы).

В лице Милюкова мы сталкиваемся с уникальным явлением, с феноменом своего рода: крупный историк, казалось бы, прекрасно разобравшийся в специфике отечественной культуры, в принципах ее исторического бытия, становится практическим деятелем, политиком, пытающимся, опираясь на свое знание России, повлиять на ее развитие в духе своих европейских идеалов, которые ему представлялись осуществимыми. Сам он прекрасно понимал специфику своего подхода к российской действительности: «Я вовсе не стремился превратиться из историка в политика; но так вышло, ибо это стало непреложным требованием времени. Я мог быть доволен тем, что в моем случае наблюдения над жизнью передовых демократий соединялись с предпосылками, вынесенными из изучения русской истории. Одни указывали цель, другие устанавливали границы возможных достижений».

В споре о роли православной Церкви в русской истории, отвечая Булгакову, он апеллировал и к своей работе ученого, объективного историка, который выше публицистический пристрастий своих оппонентов: «Начало русского религиозного процесса, полного живых зародышей и возможностей, я сам подробно проследил в своей книге. <. > Но, как известно, все это, и семена, и зародыши, были отметены официальной церковностью. Русская религиозная жизнь была тщательно стерилизована как раз к тому самому моменту, к которому относится зарождение русской интеллигенции. Конечно, для писателей типа Булгакова все эти указания не имеют значения. Такие писатели могут, вполне признавая низменный уровень церковности данной эпохи, «верить в мистическую жизнь Церкви». <…> Но в этом счастливом положении не может находиться <…> объективный историк».

Быть может, наиболее существенным моментом в «Вехах» показалась ему реанимация славянофильских идей. Сам составитель и издатель сборника Гершензон был несомненным выразителем предреволюционного славянофильства, сдобренного здоровым западничеством, и все же он выступал против рациональных форм жизни, рациональной организации общества. Россия казалась ему хранительницей почвенного антирационализма. И именно рационализм интеллигенции казался ему явлением в каком?то смысле антипочвенным: «Когда сознание оторвалось от своей почвы, - писал он, - чутье мистического тотчас замирает в нем и Бог постепенно выветривается из всех его идей; его деятельность становится какой?то фантастической игрой, и каждый его расчет тогда неверен и неосуществим в действительности, все равно как если бы архитектор вздумал чертить планы, не считаясь с законами перспективы или со свойствами материи. Именно это случилось с русской интеллигенцией». Зато на Западе, по его мнению, возможен мирный исход противоречия между народом и образованным сословием. А Милюков уже в первых своих работах начала 90–х годов достаточно определенно выступил против славянофильства, точнее сказать, он показал неизбежность, как ему казалось, перерастания славянофильской доктрины в откровенный национализм. «Национальная идея старого славянофильства, - писал он в статье “Разложение славянофильства”, - лишенная своей гуманитарной подкладки, естественно превратилась в систему национального эгоизма, а из последней столь же естественно была выведена теория реакционного обскурантизма <…>. Наши националисты слишком часто заставляли нас ходить на четвереньках, чтобы мы не казались подражателями двуногих. Нас действительно хотели противопоставить остальным двуногим, как особый “план организации”, чуть ли не как особый зоологический тип». Именно поэтому его не могла не покоробить неоднократно заявленная авторами «Вех» ориентация на духовные прозрения раннего славянофильства, выразившаяся в принципиальном отказе от политических форм общественной жизни, в недоверии к такому социальному образованию, каким явилась русская интеллигенция. Объявивший свою партию кадетов продолжательницей «интеллигентских традиций», Милюков закономерно принял участие в антивеховском сборнике «Интеллигенция в России».

Его, политика, преданного «идее сохранения русского парламентаризма», возмутило «открытое нападение <…> на политику в сборнике “Вехи”.<…> Враждебно относясь к “формализму” строгих парламентарных форм, <… > они (то есть авторы “Вех”. - В. К. ) уже готовились вернуться к очень старой формуле: “не учреждения, а люди”, “не политика, а мораль”. Со времен Карамзина у нас эта подозрительная формула скрывала в себе реакционные настроения». В чем же, по мысли Милюкова, заключалась эта реакционность? Как казалось Милюкову, отрицание интеллигенции характерно не только для старого славянофильства и молодого черносотенства, но для крайне левых радикальных течений и деятелей (вроде близкого к большевизму Горького), тоже называвших интеллигенцию «отщепенцами», оторвавшимися от жизни, «с краю» которой они «тихонько ползали». Однако он сосредоточивается прежде всего на ответе почвенно и религиозно ориентированным авторам сборника, видевшим «отщепенство» русской интеллигенции в ее отрыве от религиозных верований народа.

Милюков объясняет отрыв интеллигенции от религии низкой степенью религиозности самого народа, прослеживая иные возможности религиозного контакта с народом на примере интеллигенции других стран: «Разрыв интеллигенции с традиционными верованиями массы есть постоянный закон для всякой интеллигенции, если только интеллигенция действительно является передовой частью нации, выполняющей принадлежащие ей функции критики и интеллектуальной инициативы. На известной степени рационализации невозможно сохранение доктрины о личной связи индивидуального и космического начала; невозможна и вера в национальную исключительность данной церковности, в единоспасающую религию. На известной степени спиритуализации культа так же неизбежно меняются его внешние формы. Словом, даже оставаясь в пределах религиозной эволюции, ни одна интеллигенция не сможет удержаться в рамках конфессиональности и откровенной религии. Возможна символизация старой догмы, эстетизация культа, - Плутарх, Шатобриан, Шлейермахер и т. п. Но все это суть средства внешние и временные, которые лишь отдаляют разрыв и делают его менее болезненным. Когда момент разрыва все?таки наступает для отдельной личности или для группы, всякая интеллигенция оказывается в положении Сократа, в положении “отщепенца” своей религии». Ему кажется, что там, где масса населения поднялась над уровнем «чистого ритуализма», где «культ спиритуализировался» настолько, что возможны живые и сильные религиозные переживания, - там «разрыв со старой церковностью сохраняет религиозный характер». В этом смысле он не только разделяет мысль Булгакова, но и придает ей универсальный характер. В России, по мысли Милюкова, столкновение интеллигентской мысли с народной традицией имело свой особый характер не потому, что эволюция ее здесь была незаконна или безнравственна, а потому, что «интеллигентское еретичество» застало массу на слишком низком уровне развития. При этом масса, не понимавшая никаких идейных противоборств и столкновений, сумела определить собой основное движение революции 1905 г., так испугавшее веховских авторов. Милюков писал: «Вся “картина” революционного движения последних годов ярко характеризуется тем, что впервые выступили на сцену не кружки, связанные общим уровнем нравственных понятий, привычек, убеждений, прошедшие известную школу общественной и товарищеской дисциплины. На улицу вышли массы, быстро расписавшие себя по политическим партиям и распавшиеся затем на автономные группы, за которыми ни теоретически, ни практически никакой контроль был невозможен».

Его основной тезис таков: специфика интеллигенции объясняется спецификой национальной культуры, поэтому обвинения, адресованные интеллигенции, достаточно безосновательны. Более того, «русский европеец» Милюков преодоления общиннокоммунистического пафоса русского крестьянства и православного изоляционизма мог ждать только от интеллигенции. Негодуя на нее, считал он, нельзя забывать, что другой не найти. Он утверждал несомненную связь между ритуализмом массы и практическим атеизмом ее привилегированного сословия, замечая, что слабость правовой идеи в русском обществе, несомненно, отражает фактическое бесправие и анархизм русского населения. Для Милюкова беда русской интеллигенции заключалась не в увлечении политикой, не в политизации, а в недостаточной политизации, в ее чудовищно извращенных формах, в поглощении политики стихийной силой, в преобладании над политикой стихийных инстинктов. Это, на его взгляд, проявилось и в интеллигентской духовной нетерпимости самих авторов «Вех», поддержавших одну традицию (если обобщать - православную) духовного развития России и на корню отвергших все иные. Кстати, Ленин в статье о «Вехах» принял веховский принцип разделения русской культуры, объявив прогрессивной материалистическую и заклеймив религиозную тенденцию. Толерантный Милюков не мог принять подобного отношения к инакомыслию. Он иронизировал, говоря, что, смотря по вкусу, по настроению, по характеру специального интереса, можно протягивать в прошлое сколько угодно нитей.

Стихийный, разрушительный инстинкт толпы можно преодолеть не отказами и запретами на неугодные духовные искания, утверждал лидер кадетской партии, а вовлечением ее в политику, в политические организации, прохождением европейского «политического самообучения». В противном случае, замечал он, требование предварительного воспитания массы звучит насмешкой, очень дешевой и напоминающей требования крепостников, чтобы «души рабов» были непременно раньше освобождены, чем их «тела».

Вот, пожалуй, основные проблемы, по которым возражал Милюков «Вехам», считая, что в своем пафосе отрицания интеллигенции «Вехи» совпадают с той самой разрушительной стихией левого движения, которой они справедливо боятся. «Это - бунт против культуры, - резюмировал он, - протест “мальчика без штанов”, “свободного” и “всечеловеческого”, естественного в своей примитивной беспорядочности, против “мальчика в штанах”, который подчиняется авторитетам. <..> Как?то так выходит, что авторы “Вех”, начавши с очевидного намерения одеть русского мальчика в штаны, кончают рассуждениями и даже грешат словоупотреблением - “мальчика без штанов”». Беда была в том, что именно бунт против культуры совпадал с умонастроением народной массы. Пугачевский бунт показал, что уничтожались не просто помещики, а просто люди иной культуры, - своего рода борьба двух культур, но уж очень кровавая. Очень характерна в этом контексте казнь астронома Ловица (не помещика, не дворянина), которого Пугачев приказал повесить поближе к звездам. Оптимизм Милюкова был важен для тогдашней попытки цивилизовать Россию, она была действием активного политика, который опирался на свое понимание отечественной культуры, видя в ней возможности иных путей развития.